Давно у нас тут фанфикшна не было) Пусть будет. Все моего авторства.

Про вайзардов

Кто бы что ни говорил в своей тяге к драматизму, быть вайзардом оказалось неплохо. Если бы им начали по этому поводу громко сочувствовать, то скорее сего они бы удивились – ибо в первые же дни извлекли из своего апгрейда массу пользы и выгоды.
Например, никогда не возникало проблем с тем, как подставить товарища: дружной гурьбой дождавшись, пока кто-нибудь пойдет в сортир, чтобы притаиться за дверью, и когда будет выходить – с леденящими душу воплями на него выпрыгнуть.
Автоматически отпадала проблема выбора костюмов на Хэллоуин.
Не надо было больше беспокоиться о том, как в очередной раз пропереть мимо ретрограда Ямамото очередное благо цивилизации – тут-то хоть обсыпься этими проигрывателями, да и водопровод опять же.
Никогда не надо было лишний раз фантазировать, какой рожей испортить общую фотографию.
Ну и не приходилось больше изобретать остроты на стенания девиц и Роуза о том, что опять вскочил предательский прыщ на носу.
Нет, впрочем, иногда неудобства как таковые возникали. До сих пор никто не смог забыть историю, как на заре своего становления коммуна вайзардов перенесла очередное потрясение – Шинджи, Кенсей и Лав, ворвавшись на кухню, увидели, что лицо неподвижно сидящего на табурете Роуза облеплено жутчайшего вида пузырящейся белой субстанцией.
Инструкция на этот случай у них была самая четкая – навалиться кучей, обездвижить, обезвредить… единственным сбоем в этой безукоризненно проведенной операции стал звучно матерящийся Роуз, проклинающий упырей, которые испортили ему всю процедуру по нанесению эксклюзивной маски из перебродившего тофу.
Да, все-таки, быть вайзардом было не так уж и кисло. Что, впрочем, не отменяло того, что когда-нибудь они мечтали подстеречь в сортире Айзена и выпрыгнуть на него с леденящими душу воплями.
Впрочем, это была уже совсем другая история.

Про деду Ямамото)

Ямамото всегда выглядит так, будто его плечи и спину долго, полторы тысячи лет, давил и обкатывал неизменный тяжелый груз. Сочное сравнение конечно, если учесть, что так в принципе оно и было. Ни на ком больше не висела такая тяжесть ответственности и бесконечного решения неразрешимых дилемм.
Окружающие, начиная с верных учеников и заканчивая распоследними рядовыми, остерегались строить любые предположения относительно того, какой вообще у Ямамото Генрюсая характер. И сколько голов слетело из-за его бескомпромиссного приказа – подсчитать невозможно было, равно как и то, сколько раз этот приказ был верным.
В сущности, если обобщать, всех вокруг интересовало только два вопроса: кем был до смерти сотайчо и кто оставил на его теле такие шрамы – и кто бы он ни был, свидание с ним вряд ли входило в перечень желаний подавляющего большинства шинигами.
О действиях Ямамото не принято было сплетничать и тем паче судить – поэтому когда произошло то самое в одиннадцатом отряде, общественность предпочитала на разные лады склонять неоднозначную личность нового Кенпачи, нежели задаваться вопросом, почему главнокомандующий, заставляющий целый город ходить по прямой линии, позволяет этой деревенщине себя так вести.
А сам Генрюсай, естественно, как всегда воздерживаясь от комментариев, среди нагромождения дел и бесполезных свободных минут, ждал, когда белый город утихнет, после чего можно будет ступить в прохладное додзе и взять в руки бокен.
У него, конечно же, были любимые ученики, не чета этому с тяжелым взглядом голодного медведя. Но каждый раз, заглядывая в эти глаза под нависшими надбровными дугами и вышибая из огромной руки деревянную палку, сотайчо негромко откашливался и хмурился, из-за чего на собравшемся в складки старческом лбу, будто живой, двигался крестообразный шрам.
Ямамото так долго жил потому что учился на своих ошибках. И еще с той поры уяснил, что такого зверя лучше застолбить на своей стороне, чем получить еще сотню таких же шрамов.

Про Ренджи

Если Ренджи высунуть во Вселенную, он обогреет и Вселенную, и где-нибудь на дальнем ледяном шарике безымянной планеты близлежащей галактики нахрен растают полюса. Это его глаза, полные решимости, запомнил Иккаку на всю жизнь. Это Ренджи – тот самый парень, что пошел против всего Готея, чтобы не дать умереть девчонке, которая, тонкорукая, тонконогая и никому не нужная, собирала плавучие лилии в грязной руконгайской реке.
У всех свое по жизни назначение. У Яма-джи – руководить, у Уноханы Рецу – лечить, у Ичимару Гина – строить западло. А Ренджи умеет дружить. Если бы посреди Сейрейтей поставили аквариум с популяцией иглокожих тентаклевых пескогрызов, Ренджи пошел бы и попробовал с ними подружиться, чтобы им не было одиноко. С остальными зримыми обитателями белого города уже передружился от и до.
Если добро и должно быть с кулаками, то с такими, как у Ренджи - большими, по-детски сжатыми крепко и упрямо, так, что белеет ладонь. Наступи на такой кулак сапогом – и то не разожмешь.
Если кто-то где-то получает пиздюлей за доброе дело – присмотритесь, не красные ли у него волосы и нет ли татуировок на лбу. Не ошибетесь.
Таких как Ренджи надо успевать убивать, пока они маленькие. Иначе через время придет и заставит пожалеть о том, что тогда прошляпили момент. С каждым неудавшимся разом он будет сильнее, сильнее и сильнее, ведь прется, дурак, по жизни с раскрытой грудью, загребая дерьмо пригоршнями.
По Ренджи еще на людей гадать легко. Это охуевшее создание можно или любить до перебоев в системе кровообращения, или шарахаться от него как от вирусного фонда двенадцатого отряда. Людей с гнильцой внутри от него как чертей от святой воды крутит. Иккаку вот только головой качал и прицыкивал зубом, глядя, как уже через пару месяцев бестолковый салага дрыхнет аж всхрапывает на коленках брезгливого социопата Аясегавы, пока тот чухает ему загривок и сам от блаженства лыбится как слегка пыльным мешком приударенный.
Ренджи широкий. Он широко кусает, широко спит, широко ходит и широко любит. Всех может обнять и погреть если надо. Потому, может, его самого в иные моменты обнять и некому. Иногда от этого тоска берет хоть вой и катайся, стирая спину об утоптанную Сейрейтейскую пыль, и все воет в унисон и катается там, внутри, где никто никогда не увидит.
Может, поэтому, когда в первый раз прижался к теплой, гулко дышащей туше, уткнулся лицом в густой белый мех, чуть не разревелся как маленький. Сдержался кое-как, все-таки не плакса какая, здоровенный мужик… Но уснул как застреленный, расплющив щеку о широкую грудь и свернувшись бубликом в больших получеловеческих лапах.
Забимару сурово баюкает своего недотыкомку некультяпого как детеныша двух недель от роду. Не благо же, когда мир, в котором живешь, вдруг начинает выть и кататься. А так хоть поспит что ли, ходячая несуразица. Дурной, смешной и твердолобый, как все, кто в роду человеческом говорил, что злых людей нет на свете.

Про седьмой отряд

Я имею три сокровища, которыми дорожу: первое - это человеколюбие, второе - бережливость, а третье состоит в том, что я не смею быть впереди других. Я человеколюбив, потому могу быть храбрым. Я бережлив, потому могу быть щедрым. Я не смею быть впереди других, поэтому могу быть умным вождем
(Лао Цзы «Дао Дэ Цзин»)

Когда в Сейрейтей по инициативе активистов проводилось очередное голосование в стиле «капитан года», «самый загадочный капитан», «самый красивый капитан» и прочий ассоциативный ряд различных капитанских достоинств, как правило, имя победителя интригой не являлось. За счет девочек с интенсивным кровообращением в свое время победителем неизменно выходил Айзен, да и до сих пор бывало в корзинах для голосований мелькали, как души умерших, редкие голоса тех, кто до сих пор был не в теме.
А так после ухода троицы предателей почетное звание самого-самого оседлало ни в чем не повинного Бьякую – опять же в основном за счет девочек с интенсивным кровообращением, ну и агитационных талантов верного лейтенанта.
С завидной периодичностью в тройке лидеров помимо Хицугайи мелькал Зараки – во-первых по причине того, что в одиннадцатом стараниями офицеров голосование являлось добровольным как колхоз, а во-вторых отряд и в самом деле был готов воевать за своего капитана до последнего, упорно голосуя за него даже в опросе «самый изящный капитан», вследствие чего Кенпачи сам того не подозревая по рейтингу изящества каждый раз далеко обгонял Сой Фонг.
Но Иба все равно знал, кто на самом деле самый лучший капитан, несмотря на то, что об его победе можно было мечтать разве что в номинации «самый мохнатый капитан», и то фанаты Шунсуя так просто позиции не сдали бы.
Для Тетсузаемона Комамура-тайчо всегда был не просто лучшим – несравнимым. При всем уважении к Зараки Иба не собирался жалеть о том, что покинул одиннадцатый без тяжести на душе.
И хоть его и по-человечески удручала позиция капитана Комамуры в рейтингах, ничего удивительного в ней не было. О седьмом отряде не говорили, не судачили, не сплетничали и даже, кажется, не думали. Если так посудить, они никогда никому не создавали проблем. Верность, преданность, честность – можно сколько угодно писать на заборе и на пергаменте, но если где-то нужно было найти этим словам практическое применение – ошибки быть не могло.
Капитан Комамура, казалось, стремился только к тому, чтобы при своих габаритах быть как можно более неприметным. А широта души величина специфическая, чем больше – тем меньше отвечает потребностям аудитории в быстрорастворимых героях.
Одно хорошо – рейтинговые заскоки совершенно не влияли на то, как к ним относились те, чье мнение стоило учитывать.
С тех пор как Комамура не без случайной помощи Кенпачи избавился от ведра, то заодно и лишился значительной части комплексов относительно самоидентификации. Правда о внешности Саджина не только не отпугнула от него окружающих, а даже, кажется, совсем наоборот. По крайней мере, дня не проходило, чтобы Юмичика со своим специфическим юмором наперевес не сказал, что мечтает потрогать его ушки. А уж то, как после истории с риока сам Зараки приперся в седьмой с полной авоськой саке упрашивать Комамуру еще раз показать банкай, говорило лучше множества слов. Банкай, правда, более показан не был, зато песен перепели на три моста дружбы.
Единственное, чего по-настоящему стеснялся Саджин – это того, что с его строением челюстей не получается жевать с закрытым ртом. Верный лейтенант от этого ничуть не напрягался – Иккаку-то иногда чавкал громче, чем Комамура…
Вот и все проблемы седьмого отряда. Даже если очень сильно потрудиться, можно было найти проблему еще в том, что Тетсузаемон никак не мог набрать себе хотя бы полгруппы на курсы хиросимского диалекта – и даже несмотря на то, что капитан ему по этому поводу глубоко сочувствовал, сам все же отговаривался тем, что форма его головы не позволяет как следует усвоить произношение.
В самом деле, уж Иба-то знал, кто в Готей самый лучший капитан, даже если и сам капитан не подозревал об этом. Но Саджин вообще был патологически скромен – и если бы он узнал о планах некоторых офицеров относительно его ушек, наверное очень смутился бы.